Вот и пришли дни юбилейных встреч и прощаний. Через несколько дней съедутся друзья. Будут выставка, конференция, банкет... Наша местная рисующая интеллигенция на несколько дней вспомнит, откуда она родом. Еще бы! Более двух третей членов Союза художников в Хабаровске - выпускники ХГФ. Значит, неплохо там учили держать кисть и карандаш. Значит, преподавали там интересные и сильные мастера. Да и учились, очевидно, люди не бездарные.
Александр Максимовский
Раньше, бывая в мастерской Григория Степановича Зорина, заслуженного художника России и моего соседа, я всегда задерживался у стены, на которой висели три рисунка. Я смотрел на них, реальность отодвигалась, нарисованные коричневой пастелью лица оживали, и почему-то ощущался солнечный ветреный день на берегу северного моря. Эти люди доверчиво смотрели на меня, и казалось, видят меня и знают про меня все. Их нарисовал в 1958 году Александр Максимовский.
При жизни я его не видел. Знаю, что около года он преподавал на худграфе. Знаю, что он окончил московский Суриковский и что учивший его профессор считал его своей надеждой. Но Александр надежд не оправдал. Он сломался после того, как его жена, подобно многим женам из столицы, не выдержала тягот провинциальной жизни. Потеряв жену и ребенка, художник стал пользоваться анестезией с градусами и погиб.
В музее я видел его великолепные этюды. Там же хранятся и упомянутые мной рисунки. Мне их достаточно, чтобы утверждать, что Максимовский был крупнейшим талантом и, может быть, даже гением. Каждый раз, когда мне удается поговорить с Григорием Степановичем Зориным «за жизнь», мы обязательно поднимаем рюмочку за Максимовского, и Зорин при этом говорит: «Да! Макс был гений! Ему многое было дано от Бога, но он не чувствовал в себе этого призвания».
Конец художника был очень печален. Рассказывали, что он, больной, сидел на кровати, свесив раздутые от водянки ноги. К нему с холстами приходили слабые художники, и он несколькими мазками приводил их вялые работы в законченный вид. Платой была все та же бутылка.
Но Зорин прав. Погубила художника не женщина, а слабый зов призвания. Говорят, он часто бросал в отчаянии кисти со словами: «Зачем рисовать? Все уже нарисовано!». Если художник не знает, зачем рисовать, то этого достаточно, чтобы погибнуть. Нереализованный талант опасен для его обладателя.
Девятко В.Е.
Мы невзлюбили друг друга сразу. Нас поставили работать вместе на 1 курс, и мы сразу с треском «столкнулись лбами» - БАЦ! А потом много и много раз... БАЦ! БАЦ! БАЦ! БАЦ! Да и как могло быть иначе? Мне, «много о себе понимавшему авангардисту», Виктор Ефимович казался устаревшим ретроградом, а я ему - ничего толком не умеющим нахалом. Как мы с ним ругались на просмотрах! Как шумели на кафедрах! Но почему-то курс у нас получился очень хороший. Много реализованных талантов. Стоило ли так нам доводить друг друга в яростных приступах нетерпимости? Неудобно вспомнить. Мне как-то коллеги сказали на ухо: «Вы уж как-нибудь помиритесь. Нехорошо! Виктор Ефимович, тобой доведенный, так разнервничался, что отстегнул, говорят, свою деревянную ногу и выбросил ее в окно!». Тут меня и пробил стыд...
Виктор Ефимович в молодости был шахтером, и его завалило в забое. Много часов он ждал в темноте спасения. Лишился ноги, но не отчаялся. Решил стать художником. И стал им. Окончил ХГФ. Начал там преподавать. Много ездил по стране и писал этюды яркими праздничными красками. И почти никогда никому их не показывал. Только, когда жизнь поостудила наши горячие головы, он показал мне свои большие папки с работами. Было в них что-то кустодиевское, веселое. Голубые, изумрудные, красные сильные тона несли живую энергию.
- Почему не показываешь? - спросил я, имея в виду выставки.
- А зачем? Ну их... - он махнул рукой и отвернулся. И стало ясно, что он говорил не о своих творениях, а о начальниках от искусства, когда-то обидевших этого гордого и независимого художника. Он не хотел говорить на эту тему и прервал разговор.
Потом у него начало рваться сердце. Инфаркт за инфарктом. И пришел день, когда я молча попросил у него прощения. И, мне кажется, он простил. Потому что судьба свела нас вновь странным образом. На худграфе училась дочь Виктора Ефимовича. И она выбрала меня своим руководителем. Талантливая девушка писала в свободной и сильной манере своего отца. Мы с ней немного помучились, и получилась отличная картина. Тогда мне и показалось, что Виктор Ефимович доволен нами.
Кстати, скоро у Виктора Девятко открывается первая персональная выставка. Картины, как и рукописи, обладают свойством превращаться в жизнь. Все-таки мир в чем-то справедлив.
Клавдия Парфентьевна
Хомутова Клавдия Парфентьевна была филологом с ленинградским образованием. У нас она читала историю изобразительных искусств. И нас она особенно любила, потому что любовь ей девать было некуда. Она была одинокой женщиной. Свою нерастраченную женскую ласку она направляла на своих многочисленных кошек и собак. И на нас, студентов. Не знаю, кого она любила больше, но и нас, и четвероногих она называла «деточками». На этом ее сентиментальность и заканчивалась. «Стружку» на экзаменах Клавдия Парфентьевна снимала мастерски! Приходилось зубрить от и до. Спасибо вам, Клавдия Парфентьевна! До сих пор по фрагменту незнакомой картины могу угадать эпоху, страну и даже мастера.
(Любимым произносимым «сорняком» у милой начитанной старушки было «Э-э-э-э-э...». Этакая озвученная пауза. В это время она вспоминала имя, событие или факт. Грустно, что, когда склероз стал торжествовать, ее «э-э-э-э...» стало составлять большую часть лекций. Но это было в конце. Мы, выпускники 1971 года, получили от нее целый клад знаний.)
Клавдия Парфентьевна была человеком наблюдательным и остроумным. На студенческих вечерах зачитывала под общий хохот свои записи: «Студент спрашивает: «Скажите, пожалуйста, почему Ван Гога иногда зовут Ван Гог, а иногда просто Гоген?». Или: «Студент тупо смотрит на фото Парфенона и пытается вспомнить, как же называется этот храм». «Деточка, вспомни мое отчество!» - «Парфе-но-но-вна!».
Склероз, конечно, победил. И материализовался в инсульт. И случилось так, что мне с моим однокурсником Колей Вагиным пришлось забирать Клавдию Парфентьевну из больницы. Носилки не разворачивались на лестничной площадке, мы одним концом укладывали их на перила, а сами по очереди на четвереньках подлазили под второй... Мы, два уже не очень молодых мужика, словно играли в какую-то дурацкую игру, а Клавдия Парфентьевна смотрела... Боже, как она смотрела на нас, своих любимых деточек! Беззащитная, слабая, она улыбалась, пытаясь поддержать и поблагодарить...
Прости нас, дорогая Клавдия Парфентьевна! Я не уверен, что хоть кто-то из сотен ваших «деточек» догадался разок посетить кладбище, чтобы поправить ваш могильный холмик.
Людочка
Роль человека всегда осознается с опозданием. «Ах! - хватается потом за голову сварливая супруга, загнавшая и затравившая свою половину. - Я не могу без него!». И действительно не может. И на глазах «разваливается» на части, спеша за тем, кого так не ценила при жизни. Сплошь и рядом такое случается, сами знаете.
Когда очередной приступ астмы убил Людмилу Широковскую, неожиданно для многих оказалось, что умерла не просто старшая лаборантка. Все осознали, что эта маленькая женщина с личиком доброй обезьянки Чи-Чи и в таком же, как у нее, белом халатике была сосредоточением души факультета, той точкой, в которой проходил главный нерв человечности. И всем сразу стало неуютно жить.
Существуют люди особого свойства. Они как бы держат равновесие. К Широковской шли все. Кто за чем. Попросить, посоветоваться, пожаловаться, просто посидеть рядом. Она была уже тяжелобольной, и ее с трудом на всех хватало. Порой Люда пыталась отбиваться. Но люди всегда чувствуют хорошего человека, у которого можно получить понимание и доброе отношение к себе.
Почему она так здраво и по-доброму смотрела на людей и жизнь? Мне думается, что та болезнь, которая много раз ставила ее на грань исчезновения, научила ее видеть в жизни главное. В этом Людмила была сильнее всех нас, таких порой недобрых и несправедливых, энергичных и суетных...
Ну разве это юбилейная статья? Надо бы что-нибудь про успехи, перспективы... Может быть, и так. Но все лучшее, что есть на факультете, заложено сорок лет назад Евгением Михайловичем Фентисовым, Дмитрием Андреевичем Романюком, Евгением Ивановичем Вольгушевым, Анатолием Ивановичем Плаховым и еще многими и многими хорошими людьми и отличными художниками. А мы, ныне поставленные в условия «выживания», пытаемся хоть как-то сохранить доставшееся нам от них наследство. Но это, уж простите, и вовсе не юбилейный разговор.
Александр ЛЕПЕТУХИН.
Количество показов: 617